Трудные годы советской биологии - Страница 70

«Никакого шифра или кода. записей информации и т. п. в ДНК также нет». «О какой матрице для копирования наследственного вещества (для копирования ДНК) можно говорить, зная детально наши экспериментальные данные по получению озимых из яровых?»]

Из письма президенту АН СССР академику М. В. Келдышу от 27 июня 1972 г.:

«Я считал и считаю идеологически реакционными, антинаучными теоретические взгляды вейсманизма во всех его вариациях, в том числе в теперешней вариации, именуемой молекулярной генетикой».

Из письма в бюро Отделения общей биологии АН СССР от 10 апреля 1973 г.:

«Нужно иметь в виду, что всему миру известные ложь и клевета, возведенные на разработанную нами глубокую теоретическую концепцию мичуринского направления, будут раньше или позже вскрыты и сняты. Этого требуют интересы социалистического сельского хозяйства».

У меня нет сомнений, что все это писалось Лысенко в полной уверенности в своей правоте. Объяснить подобную несокрушимую позицию одним лишь невежеством невозможно. Здесь, несомненно, имеет место психический сдвиг, делающий человека принципиально неспособным принимать и учитывать факты, противоречащие его собственным убеждениям. Но Лысенко был присущ изъян не только в логической сфере. Некоторые общепринятые нормы ему были понятны, но он их совершенно по-разному расценивал в зависимости от того, применялись ли они к нему самому или к его противникам. В том же письме к Келдышу он пишет:

«Научным путем, как бы это ни хотелось кому-либо, нельзя опровергнуть нашу теоретическую биологическую концепцию. Это можно сделать и сделано только беспардонной ложью и клеветой с одновременным небывалым в науке административным зажимом».

В отчете за 1974 г. он негодует:

«… идет административный, ничего общего с наукой не имеющий зажим теоретической биологической концепции мичуринского направления».

«Административным зажимом» возмущается, по-видимому искренне, человек, организовавший и осуществивший административный разгром целой науки и не только в нашей стране. Этот изъян относится уже к этической сфере.

Еще один пример его проявления. В журнале «Вопросы философии» (N 6 за 1973 г.) было опубликовано выступление М. В. Волькенштейна на «Круглом столе». Там, между прочим, говорятся:

«Я думаю, что громадный вред, который нанесен лысенковщиной, связан не только с конкретными судьбами ученых и с большим материальным ущербом для народного хозяйства, но и с тем, что она вела к деморализации научной деятельности как таковой».

23 октября 1973 г. Лысенко отправляет в редакцию «Вопросов философии» протестующее письмо, где, цитируя Волькенштейна, пишет:

«Неужели редакции непонятно, что все то, что здесь говорится обо мне под наименованием какой-то лысенковщины, является злостной клеветой?… Просьба в ближайшем номере Вашего журнала в какой-то мере исправить ущерб, нанесенный моему научному имени, опровергнуть эту клевету хотя бы принесением мне извинения клеветником М. В. Волькенштейном и редакцией, допустившей опубликование этой клеветы».

Из всего этого видно, что Лысенко от терзания собственной совести был надежно защищен и неизлечимым невежеством, и моральным дальтонизмом.

В журнале «Наука и жизнь» (№ 9 за 1988 г.) была опубликована статья профессора Я. Рапопорта о «новой клеточной теории» О. Б. Лепешинской. Статья точно излагала факты и давала им объективную оценку. В ответ на эту статью в редакцию журнала (см. «Наука и жизнь». 1989. № 5) пришло протестующее письмо зятя и соратника Лепешинской В. Г. Крюкова (в одной из своих «научных» статей 1962 г. он в соавторстве со своей супругой О. П. Лепешинской доказывал образование клеток из крахмальных зерен фасоли). В своем письме Крюков обвиняет Рапопорта в том, что он «издевается над ней (Лепешинской. — В. А.) как ученым, ее теорией и сотрудниками…». Таким же по стилю письмом О. П. Лепешинской, опубликованным в журнале «Знание — сила» (1989. № 8), был удостоен и я за свои статьи, помещенные в том же журнале (1987. № 10, 12), с критикой ее матери О. Б. Лепешинской. О. Б. и О. П. Лепешинские и Крюков по психическому складу, видимо, сходны с Лысенко. Они не понимали, что творили в 50-х годах, и не в состоянии были постичь этого в дальнейшем, когда их «новая клеточная теория» была полностью разоблачена. Как и Лысенко, они и им подобные не считают себя виноватыми, поскольку за содеянное их собственная совесть не корит. Если таких наказывать за объективно причиненный вред, то они воспримут это как незаслуженно нанесенную им обиду. Кто же лучше — те, кто совершал преступления, несмотря на сигналы совести, или те, у которых она при этом молчала? На этот вопрос я не берусь ответить.

Во всяком случае, лысенковщина выявила большое число ученых, сознательно предававших науку и товарищей по науке из страха, из стяжательства. К сожалению, в их числе были ученые маститые, сидящие на высоких постах, в высоких званиях. Ведь манкуртов можно создавать не только сжатием мозгов, но и откармливанием. Однако наряду с личностями, вызывавшими чувство глубокого омерзения, борьба с лысенковщиной показала и людей, заслуживших восхищение и преклонение своей отвагой, принципиальностью и готовностью жертвовать своим благополучием в защиту истинной науки. Вот почему я отказался от настойчивых предложений заменить в названии записок «Трудные годы…» на «Черные годы…». В эти годы не все было черным, было и светлое, героическое.

Вот почему испытываешь душевную боль, когда, подходя в Москве к дому № 33 по Ленинскому проспекту, на стене видишь мраморную доску, извещающую, что «Здесь с 1930 года по 1980 год работал Герой Социалистического Труда академик Александр Иванович Опарин», сознательный предатель своей науки, и почти рядом с ней — мемориальную доску, посвященную борцу за науку Николаю Ивановичу Вавилову. Без чувства протеста нельзя смотреть на рядом висящие на стене Института физиологии имени И. П. Павлова в Ленинграде мраморные доски, посвященные великому физиологу и гражданину Ивану Петровичу Павлову и позорившему его имя Быкову.